сверстниц в простеньких шерстяных юбочках и кофточках казалась созданием неземным. Глаза, ставшие после болезни будто еще больше, становились все более прозрачными, так бывает, когда темная вода покрывается хрупким льдом.
— Ваша внучка — просто произведение искусства! Ах, ну до чего прелестна, это что-то совершенно «несоветское» — это уже на ушко, чтобы никто не слышал, — шептали бабушке ее подружки. Мона Ли, видя такое внимание, нисколько не смущалась, она улыбалась, правда, слегка виновато.
Мужчина в ложе, разглядывающий партер в бинокль, замер, подкрутил колесико, приблизил Мону Ли. Профиль. Затылок. Рука с тонким запястьем. Вот — улыбается. Склонила головку — слушает сидящую рядом женщину. Смотрит на сцену. Пошел занавес. Пошел занавес. Он убрал бинокль, потер глаза, и сказал самому себе — нашёл.
Эдика Аграновского, плотного, лысеющего мужчину неопределенных лет, с полными ляжками, легко потеющего в духоте зала, привела в Орск нелегкая, по его собственному выражению.
— Сибирь, кругом Сибирь, — стонал он в номере единственно приличной гостиницы «Орск», — как меня сюда занесло?
— Эдик, в СССР Сибирь везде. После Москвы — в России — везде Сибирь, — хохотал его нежный друг, танцор кордебалета Женечка Шехман, — смотри на карту — вот Москва. Слева — Европа. Справа — Сибирь. Эдька, это аксиома. Нас сослали. Впрочем, — Женечка чокнулся стаканом, в котором полагалась держать зубные щетки, — театр может выжить везде. А вот я! Я, окончивший хореографическое училище Перми, я, гордость нашего выпуска! Ты знаешь, как я делаю револьтад? А? А батри? Бизе? — Женечка сыпал терминами и поддевал, играя ногой, лаковый ботинок. — Они меня запихнули в этот гадюшник. Меня? Приму! Интриги, они двигают своего Ваньку Ригерта, который бездарь! Он им уронит когда-нибудь Жизель в оркестровую яму! Ты видел его в «Спартаке»? — Эдик полулежал в кресле, тянул Шампанское из бутылки и уныло думал о том, что Шехман, с его антраша, такой же мерзавец, и бросит его, Эдика, при первой же возможности. Уехать бы … — вяло думал Эдик, — через Израиль, в Штаты… стать продюсером, купить виллу, непременно с бирюзовым бассейном, подсвеченным изнутри … — Женечка обиженно надул губы:
— Ты меня не слушаешь! Эдька! Я тебя брошу! Ты такой же бесчувственный, как наш хореограф! Ах, ну разве в оперетке может быть хореография? Ты помнишь меня в «Марице»? Это было волшебно!
Эдик, второй режиссер по актерам столичной киностудии «Госфильм», выбил себе командировку во всеми чертями забытый Орск, пообещав, что отсюда он привезет бриллиант чистой красоты, дивную девочку, которая сыграет царевну в «Арабских сказках».
— Езжай, Эдик, — сказал главный, — там Казахская ССР рядом. Супер. На каток Медео сходи. Без царевны не возвращайся. Иначе сам ее будешь играть, — главный заржал, и уже, надрываясь, хохотала вся съемочная группа. Уроды, — сказал про себя Эдик, — что бы вы понимали… и — поехал. За три дня он обошел четыре средние школы города Орска, два профтехучилища и филиал Оренбургского университета. У него рябило в глазах от лиц восточных девиц всех возрастов и наружности, слившихся в одно лицо и тошнило от местной водки, которую в качестве попутного товара производили в филиале нефтекомбината. Меня скоро можно будет использовать, как газовую горелку, — стонал он по утрам. Женечка мучил его еще сильнее своей холодностью, а подходящей девочки — не было.
Актеры выходили на поклоны, прима, жеманно поводя плечами, принимала гвоздики, упакованные в целлофан, мужской хор успел пригубить за кулисами сухого, женский сцепился с костюмершей, потерявшей нитку с иголкой — зашить расползающуюся юбку солистки хора, кордебалет уже ругался с гримерами, зажавшими лигнин — но у рампы все выглядело чудесно. Эдик быстро вывинтился из ложи, выхватил у соседки букетик, со словами:
— Миль пардон, мадемуазель! Мне — позарез, — и сунул ей трешку в руку. — Пардон, пардон! — кричал он, двигаясь наперерез толпе, спешащей в гардероб, очень нужно! Пустите режиссера! Пресса! Пустите, девушка, целую ручки! О! тыща извинений, — и Эдик был уже около бархатного барьера перед оркестровой ложей. Развернувшись к сцене спиной, он мгновенно выцепил взглядом белоснежную Мону Ли и Ингу Львовну в строгом костюме, с шелковым легкомысленным шарфиком. Оказавшись рядом, он локтем отодвинул рукоплескавших зрителей, кричавших — «Горынин! Браво! Михайлова! Браво!», и ухватил Ингу Львовну за сухонькую легкую руку и припал к ней губами, подняв глаза вверх.
— ВЫ КТО? — завопила Инга Львовна от ужаса. — Вы что делаете? Отпустите немедленно мою руку!
— Дорогая, — застонал Эдик, — не гоните меня! Не отвергайте! Нам просто необходимо поговорить, прошу вас, — и он потянул ошеломленную Ингу Львовну, державшую Мону Ли за руку, вперед, влево и к заветной двери, на которой было написано кратко «только для работников театра». Фойе шумело, крутило номерки на пальцах, морским прибоем шли волны зрителей штурмовать гардероб. За дверью служебного входа было тихо. Мона Ли раскрыла рот от изумления. Шли балетные, натянув шерстяные чулки, отчего воздушность и легкость исчезла, а походка на стопу делала фигуры приземистыми. Яркий грим вблизи выглядел фантастически странно, будто все надели карнавальные маски. Пахло сладковатым гримом, потом, дешевыми духами, пылью и краской.
Эдик распахнул дверь с табличкой «Дежурный администратор», втолкнул туда Ингу Львовну и Мону Ли, жестом показал на диван, сам уселся в вертящееся кресло, хлопнул полноватой ладошкой по выключателю лампы, сложил руки под подбородком, и сказал:
— Меня зовут Эдуард. Михайлович. Аграновский. Я — режиссер киностудии «Госфильм». Я командирован в ваш прекрасный город с тем, чтобы сделать предложение… Простите, ваше имя-отчество? Запамятовал!
— Инга Львовна, — строго произнесла пожилая дама и потеребила шарфик у горла.
— Чудесно! Ингочка Львовна! Чудесно! Вот — вы, как я догадываюсь, мама этой крошки?
— Я — бабушка Моны Ли, — с достоинством сказала Инга Львовна, разгадав грубую лесть, — незачем убавлять мне мои годы. Я прожила их так, что мне не стыдно!
— Конечно, что вы? Кто бы усомнился? Но вы так молоды, так обворожительны! И кто наша внучка? Как вы сказали — Мона Лиза? Это кличка? М-м-м-м, я дико извиняюсь, это — шутка?
— Так меня зовут дома, — сказала Мона Ли, — а вообще я — Нонна. Нонна Коломийцева.
— А-а-а-а, — ну, это меняет дело! — Эдик вытащил из-за спины коробку конфет «Красный Октябрь», сдернул ленту, щелчком сбил крышку — угощайтесь, разговор будет долгим…
Мона Ли взглянула на бабушку.
— Можно конфетку?
— Да-да, бери, — Инга Львовна была растеряна. — Прошу вас, Эдуард… Михайлович — не задерживайте нас. Папа всегда волнуется, если мы запаздываем.
— Я буду краток, если вы настаиваете, — Эдик вытащил из кармана тесного пиджака записную книжку в дорогом кожаном переплете и ручку «Паркер», с золотым пером, разумеется, — мы предлагаем вашей внучке сыграть одну из главных ролей в двухсерийном кинофильме «Арабские сказки» по мотивам «1000 и одной ночи». — Довольный произведенным